ПРЕСС-РЕЛИЗЫ
Только об одной грани своего таланта Жак Ихмальян никогда не говорил. Он был поэт. Это чувствовалось при взгляде на его картины. Поэзия разлита по ткани его холстов. (Сергей Зик, писатель.)В далёком 1969-м я зашёл в клуб Московского университета (он был на углу Моховой и улицы Герцена, в здании, где до революции находился храм во имя мученицы Татианы, восстановленный в 1990-е годы). До начала фильма оставалось время. По стенам просторного фойе развешана живопись. Имя художника - Жак Ихмальян — мне ничего не говорило, сведений о нём не приводилось. Но картины, насыщенные огненными красками Востока, властно приковали внимание. Я увидел серьёзную современную живопись музейного уровня, пластически свободную, яркую, сочную. На холстах воплощались обобщённые образы бытия, сжатые в ёмкие символы, как в поэзии. В свежих формах билась живая мысль. Это было так далеко от псевдореальной заурядности, что господствовала на выставках в то время.
Увидеть такое доводилось не часто: подлинное искусство страдало под нажимом идеологического пресса, неважно, «доманежного» или «постманежного» (старшие поколения прекрасно помнят, что это значило). Важно, что давление власти на всякое творчество в ту эпоху никогда не ослабевало, принимая временами крайние формы.
Но кто же автор? Ясно, что не студент, хотя выставлялся в студенческом клубе. Слишком зрелая живопись. Наверное, преподаватель МГУ. Так оно и оказалось. Я запомнил эту фамилию.
Прошло несколько лет. И вдруг в феврале 1973 года мне называют Ихмальяна. Открылась выставка его работ в Академии … нет, не художеств, а … коммунального хозяйства. Сие почтенное учреждение незадолго перед тем переехало из центра Москвы в новое здание на Волоколамском шоссе, почти что у кольцевой автодороги.
Пришлось улизнуть с работы пораньше, чтобы успеть в такую даль к концу рабочего дня. Понятно, что в шесть вечера все сотрудники исчезнут, и экспозицию Жака запрут, да на все выходные дни. Здесь не выставочный зал Союза художников. Спасибо уже за то, что дали «стены» не члену творческого союза (да к тому же не гражданину СССР, а политэмигранту из Турции, имевшему лишь временный «вид на жительство»).
В помещении, где висели картины, был всего один человек. Он сидел на стуле и задумчиво смотрел в окно. Ясно, что это Жак. И стало больно за художника, получившего трудную возможность выставиться, а публики возле холстов нет. Далеко добираться, и мало кто знает. Об афишах по городу при тех обстоятельствах и речи быть не могло.
Мы познакомились. Жак оказался обаятельным человеком, это ощущалось сразу. Он невысокий, лысоватый, носит усы. У него доброе лицо, держится очень скромно. И свободно говорит по-русски. Он обрадовался, узнав, что я приехал специально «на него», и признательно слушал тёплые слова о своей живописи.
У коммунальщиков был ещё открыт буфет, и мы спокойно оставили картины. Я купил пару апельсинов — кажется, единственное, что лежало на витрине — и сказал Жаку: — «у индейцев при новых встречах раскуривали трубку мира, а у нас пусть будут апельсины мира».
Шутливый ритуал состоялся, и Жак стал рассказывать о своей жизни, о Турции, о скитаниях по миру, о всепоглощающей страсти к живописи. При всей сдержанности и скромности художника, чувствовалось, что его слова подкреплены годами учёбы и труда в искусстве, что ему есть что предъявить людям. Жак был состоявшимся художником, имевшим право на зрительское внимание и общественный отклик. И как этого нехватало столь многим ярким личностям, подобным ему.
В 1975 году (а не в 1973-м, как ошибочно указывают в каталогах) Жаку устроили такую же «малозрительскую» выставку в Астрономическом институте МГУ им. Штернберга на Воробьёвых горах (тогда — Ленинских).
Незадолго до того его приняли в Союз художников. Это стало возможным благодаря поддержке народного художника СССР, академика Таира Салахова, что для последнего было связано с определённым риском («иностранец, человек без гражданства», «в картинах — формалистические выверты» — в то время вполне возможные обвинения).
У Ихмальяна появилась крохотная мастерская в подвале дореволюционного доходного дома в Малом Власьевском переулке, на углу с Сивцевым Вражком. Окошки едва приподнимались над тротуаром. Работать можно только при электричестве. Но Жак был счастлив.
Он разрешил мне приходить в мастерскую во второй половине дня по будням, без звонка (да он и не проводил туда телефон). В соседнем переулке жила моя мама, я часто навещал её, а иногда забегал и к Жаку. Часам к трём-четырём он приходил после университетских лекций и непрочь был немного переключиться перед вечерней живописью на необременительное, надеюсь, общение. Писать он мог только по вечерам или в выходные дни, остальное время отнимало преподавание турецкого языка в МГУ.
Наши живые разговоры … увы, я не записывал их, а слушать Жака было так интересно. Он показывал картины, сложенные штабелем, в основном большого формата. И внимательно относился к замечаниям: «Я подумаю. Может быть, перепишу этот кусок». Писал Жак очень много, он торопился…
После просмотра обсуждали новости культурной жизни, говорили, конечно, и «за политику». Трудные времена: холодная война, полыхающий Ближний Восток, очевидная усталость двух сверхдержав (особенно той, где находились). Но люди, обычные, без амбиций, живущие простыми человеческими чувствами и заботами, — эти люди всех наций и стран были дороги ему, они становились персонажами картин, несли теплоту, объединяющую человечество. Несмотря ни на что. А Жак, кроме Турции, жил в Сирии, Ливане, Польше, Китае, теперь - в Советском Союзе.
У Жака доброе сердце, он знал и любил людей. Его «коммунизм» был чистым, юношески идеалистичным, принёсшим ему, студенту Стамбульской академии изящных искусств, три года турецкой тюрьмы с допросами и пытками.
Впоследствии, в эмиграции, он столкнулся с реальностями жизни в «коммунистических» странах, видел воочию плоды политики «большого скачка» и кошмары военизированной жизни «народных коммун» в маоистском Китае.
Но одну тему я не решался затрагивать. Жак — турецкий армянин. Все знают о трагических страницах отношений двух народов, о кровавом безумии 1915 - 1916 гг. Жак любил Турцию, свою родину, его с полным правом можно считать сыном обоих народов. И в этой любви он поднялся над пропастью ненависти. Так и турецкая интеллигенция любила его, высоко ценила. Назым Хикмет и Азиз Несин — только два имени из многих, хорошо знавших Жака и восхищавшихся жаркой кистью художника.
Так вот, о кисти. Уже говорилось, что Жак работал очень интенсивно. Постоянно возникали проблемы с красками, холстами, материалами. Он писал всем, что попадалось под руку. Часто использовал битумный лак. Когда останавливался «битумоукладчик», включался «выжигальщик» по дереву. Жак жадно приглядывался к любому куску картона, подбирал, где попало, любую рамку. Только став членом Союза художников СССР, он в последние годы получил возможность «доставать» качественные импортные краски в «закрытом» магазине.
Пришёл писатель Юрий Домбровский, проведший 18 лет в сталинских лагерях и ссылках — Алма-Ата, Колыма, Тайшет. В Париже издали его роман «Факультет ненужных вещей». О Домбровском и этом романе тогда много говорили по Москве. У нас «Факультет» напечатали лишь в 1988 году.
Домбровский оживлённо вспоминал эпизоды своей ссыльной жизни в 30-е годы в Алма-Ате. Жизни вроде бы сравнительно вольной — ему даже дали работать археологом в местном музее — но под неусыпным оком «органов», с каждодневным ожиданием провокации и ареста. Они не замедлили последовать. Эти сцены вошли и в роман.
Волнуясь, Юрий Осипович частенько подливал из бутылки, которую принёс, и ещё больше взвинчивался. Мы с Жаком притихли и сочувственно внимали. Но как-то неудобно было, что рассказ писателя обильно перемежался нецензурными выражениями, к которым тогда на людях не прибегали. Француженка, чья степень проникновения в русскую лексику осталась нам неизвестной, только улыбалась. Репрессированный писатель и дочь свободной страны представляли контрастную, а в то же время живописную в своём единстве пару. Но горько было видеть, как личность такого масштаба принимала облик больного, атакуемого алкоголем. И он же чем-то властно притягивал к себе. Мне кажется, обострённым чувством справедливости, присущим ему, духовным превосходством человека гуманистической культуры над своими мучителями в век деспотии. А без этой нравственной обострённости мог ли он состояться, как большой писатель?
Судьба подарила мне такой невообразимый вечер. Думал ли я, что вижу обоих мужчин последний раз? Прошло немного времени, и Жак внезапно умирает в результате преступной медицинской ошибки. Ему не исполнилось 56-ти лет. Сколько бы он ещё создал!
А через два месяца вслед за ним ушёл из жизни Юрий Домбровский. В 1990-е годы в Москве издали его первое, посмертное собрание сочинений в шести томах, куда вошла проза и стихи. Ещё раньше, в 1979-м, у Жака состоялась большая, увы, тоже посмертная выставка в зале Союза художников СССР на улице Горького, принёсшая его творчеству широкую известность. Но всё это происходило потом…
Только об одной грани своего таланта Жак Ихмальян никогда не говорил. Он был поэт. Это чувствовалось при взгляде на его картины. Поэзия разлита по ткани его холстов. Но она находила выход и в прямых словесных формах. Из-за его скромности стихи мудреца и мечтателя, романтика и философа опубликованы впервые лишь в каталоге 1979 года. А ведь это жемчужины! Даже в переводе они доносят дыхание его души, напряжённую работу мысли, преодолевающей, казалось бы, непримиримое:
В молодости я выбирал смерть,
Старея, тоскую
по жизни.
И в жизни, и в искусстве Жак Ихмальян боролся за ту правду сердца, в которой не обманывают ни себя, ни других:
Греша против истины, художник обманет иного зрителя, но не обманет себя.
2013 год.
Сергей Зик, писатель
***Фильм "ЖАК ИХМАЛЬЯН"
Фотоальбом:
ЖАК ИХМАЛЬЯН (1922 - 1978). Живопись, графика. Персональная выставка.ЦДХ.
